Виктор Вавич - Страница 12

рюмку у стойки, - все орут - взятка. А ну, тронь вас кто в темной улице -так уж орете благим матом: городовой! Яблоко на базаре стянут - городовой!Лошадь упала - городовой! Чего ж это вы не кричите: фараон! - позвольтеспросить?

Пристав уставился на Вавича, насупил брови. Вавич краснел.

- Я вас спрашиваю, почему ж вы не кричите?

Смотритель тоже глядел на Виктора, запрокинув голову. Твердо смотрел,как на подсудимого. Груня поспела с графином на выручку, тайком глянула наВиктора.

- Да, конечно, есть, что не сознают... - заговорил нетвердо Виктор изажег дымившуюся папиросу.

- Не сознают? А орут - взятка, взятка! - Пристав встал. - Ктокричит-то? - Пристав так сощурился, что Виктору стало жутко. - Студенты? Авышел в инженеры ваш студент и рванул с подрядчика, что небу жарко.Разоряли подрядчиков вдрызг, - орал пристав. - А землемеры? Что? Так, поошибке, целины прирезывали, да? Бросьте! А в Государственном совете? -хрипло тужился пристав. Смотритель дернулся на стуле. - Да, да! - кричалпристав уж на смотрителя. - При проведении дорог: города, го-ро-да целыеобходили! Губернии! А если городовой замерз на посту... Это хорошорассуждать в теплых креслах. Получается: свинья под дубом, да. Вот выснимите-ка на один день полицию. Что день: на час. И посмотрите-ка, чтовыйдет... Взвоете-с!

Все молча смотрели в пол. Пристав сел.

- По-моему, - сказала вдруг Груня, - кто не любит полиции...

- Воры, воры, - смею вас уверить, воры больше всего не любят, -перебил пристав. Груня пододвинула икру.

- Ведь, извольте видеть, - весело заговорил пристав, намазывая икру, -ведь чем общество образованней, я сказал бы выше, тем оно больше уважаетблюстителя законного порядка. В Англии возьмите: полисмен - первый человек.А тамошний околоточный, квартальный обыкновенный - в лучшем обществе. Иоклад, конечно, приличный: фунтами.

- Фунтами? - удивился Сорокин.

Пристав вспотел, волосы бобриком теперь слиплись и острыми рожкамистояли на темени. За окнами задыхалась ночь. Копилась гроза. Все чуяли, какза спиной стоит черная тишина.

Груня молча собирала расстроенные, расковыренные закуски. Смотрительутирал лоб платком с синей каемкой.

Вавич все еще с опаской взглядывал на пристава.

Груня принесла из кухни длинное блюдо с заливным судаком.

- Кушайте, - шепотом сказал смотритель и кивнул на судака. Но всенедвижно сидели, рассеянно думали.

И вдруг дальний раскат бойко прокатил по небу.

Все встрепенулись - будто подкатил к воротам, кого ждали, веселый ирадостный.

- Спаси и помилуй, - перекрестился смотритель, но перекрестилсявесело.

- Ну-с, за преданную порядку молодежь, - сказал пристав и, перенявграфин из Груниных рук, сам налил Вавичу. - Приветный подарок.

Вавич улыбался. Груня счастливо глядела на Виктора.

- Приступаем, приступаем, - командовал смотритель и махал пятерней ввоздухе.

Вальс

САНЬКА Тиктин любил балы. Санька был танцор и на балы приходилфрантом. Сюртук он шил у лучшего портного и "на все деньги". Воротник былне синий, как у всех студентов, а голубой, и сюртук весь чуть длинноватый.Санька танцевал без устали, с упоением, но танцевал в такт, строго. Он незамечал, что делал ногами, как не замечает оратор своих жестов. И в танцеСанька невольно проявлял и порыв, и почтительность, интимную веселость ибрезгливую сдержанность.

Каждый раз, когда Санька собирался на бал, он собирался трепетно.Казалось, что должно что-то случиться, радостное и решительное, и онволновался, когда распихивал по карманам чистые носовые платки.

Балы начинались всегда концертным отделением с длинными антрактами -ждали артистов. Они надували, опаздывали. Санька взволнованно томился вкоридорах, на лестнице и не переставая курил. А из залы глухо слышно было,как бережно, не спеша, подавал баритон последние ноты.

Хлопают. Кажется, на бис собирается.

И вдруг задвигались стулья, и распахнулся зал радостным, трепетнымшумом. И Санька слышал в этом шуме и девичьем щебете то самое ожидание, чтобросалось ему в грудь и заставляло широко дышать.

Служители в долгополых мундирах с галунами выпихивали из зала стулья ипокрикивали через рокот толпы: "Поберегитесь, по-берегитесь!"

Барышни в бальных платьях выбегали из уборной и наспех, тайкомоглядывались, не просыпалась ли на грудь пудра. Пробегали, изящно семеняножками, в зал, искали мамаш. Все готовились - сейчас начнется тонастоящее, для чего съехались, к чему готовились, как к смотру, как ктурниру.

Кавалеры натягивали белые перчатки. Солдаты струбами деловитоусаживались на хорах.

Санька вошел в зал. Огромный четырехугольник паркета шевелился поберегам розовой, белой, голубой кисеей.

Высокий потолок весь утыкан электрическими лампами в квадратах дубовыхполированных балок. Еще чист был воздух, прозрачно и ярко виднелись вверхулампы. Это было утро бала.

Санька был в числе распорядителей. Розетка на груди давала ему право,не представляясь, приглашать любую даму. Он обводил взглядом далекие берегапаркета.

Студент-дирижер махнул белой рукой в воздухе, и в зал, как дуновениемв открытое окно, поплыла музыка. Вкрадчиво замурлыкали трубы, и вальсровными волнами стал качаться в зале. И Саньке казалось, что под змеистыймот��в закачался весь зал, все заполнил вальс, что этим мотивом все думают,псе живут.

Бальная барышня Варя - из тех, что ездят на балы без мамаш, улыбаласьему издалека. Санька шел к ней, ступая тонкими подошвами по скользкому