Виктор Вавич - Страница 18

вплотную.

Шлепали ремни в мастерской, по соседству в монтаже звонко тявкалимолотки. Филипп ничего не слыхал. Звуки были привычные, и он был над своимстанком в тишине и один. Равномерно журчали слева шестерни перебора.Оставались доли миллиметра, оставалась последняя стружка и начисто пройти смыльной водой. Васильев, не глядя, толкнул над головой деревянный рычаг,перевел ремень на холостой шкив. Замолчали шестерни, и для Филиппа насталаглухая тишина. Он вытянул свой ящик, черный от черного масла, как отчерного пота, и достал оттуда заветный резец. Он, прищурясь, осмотреллезвие, блестящее, заправленное, и стал устанавливать его, нахмурясь,напряженно.

Он устанавливал резец, почти не дыша, шепотом поругиваясь. Вот, вотоно! Он затаивал дыхание, как стрелок перед спуском. Готово! Васильев, ужбольше не глядя, затянул ключом гайки, накрепко, насмерть. Теперь пойдеттонкая, как бумажная лента, стальная стружка и под ней блестящаяповерхность, глянцевитая, как шлифованная, и это должен быть размер. Ноесли перебрал? Тогда весь блеск и торжество позором навалятся на Филиппа, иему... нет, уж ему-то не простят! Больно уж он хлесткий. Затюкают и годпоминать будут.

Васильев ткнул рычаг над головой, и осторожно зашептал перебор.

Стружка широкой упругой лентой пошла от резца, завернулась в блестящуютрубку и поползла со станка. Васильев пристально глядел, глаз не спускал сработы, как будто нужно было присматривать за стружкой, - теперь все шло ужбез его воли, как бильярдный шар после удара.

Васильев волновался, потому что он всегда работал с риском, он ходил усамых пределов.

Васильев не видел, как проходили мимо товарищи, как подмигивали, глядяна напряженное лицо Васильева, - ишь, старается! - на грузную фигуруИгнатыча с руками за спину; Филипп издали учуял, учуял боком глаза, -Игнатыч глянул искоса и буркнул:

- Что, уж второй?

И Васильеву было лестно, а он только кивнул головой, будто ему этовпривычку, сейчас, видишь, занят, валит дальше.

"То-то огонь-парень!"

Васильев смерил. Он мерил с трепетом, как игрок открывает карту.

"Чок в чок! Что и надо!"

Филипп весело вздохнул, сделал беззаботный вид и глянул на соседей.

"То-то дураки-ковырялы".

И ему хотелось, чтобы сам Игнатыч ему в лицо прямо сказал, что онмолодец, аккуратист и первый в заводе токарь.

"Слон"

В ВОСКРЕСЕНЬЕ Васильев пересчитал еще раз получку. Три с полтиной онтуго завязал в узел в платок, в красный, с белой каймой; остальные деньги -закопал в табак на дно коробки. Надел чистую рубаху, однобортную тужурку сраковинками вместо пуговиц. Оглядел ноги в новых ботинках.

- Всегда, сволочи, шов скривят. Работа называется, - поворчал,нагнулся и подавил пальцем кривой шов. Васильев жил в комнате у вдовойсестры.

- Аннушка, ты прибери и не зажигай ты, Бога ради, лампадку эту, шут сней. Дух от нее, что в кухне.

Васильев стеснялся, что, если придет кто из товарищей и вдруг лампадка- сейчас скажет с усмешкой:

- Религиозный? Крепко Бога боишься?

И придется извиняться, что сестра, мол; что с бабой поделаешь! ТогдаВасильев ругался в "богов с боженятами" и поглядывал на товарищей.

Филипп обтер рукавом свою фуражку с прямым козырьком, подул на донышкои приладил поверх прически. Во Второй Слободской чуть поскрипывал новымиподошвами и свернул к церкви Петра и Павла.

Солнце стояло высоко, было тихо, празднично, и смирно грелась насолнце пустая улица. Петропавловская церковь была нарядная, улыбчатаявнутри церковь. Голубой с золотом иконостас и наивные цветные стекла вокнах. От них чистые цветные пятна ложились на белые женские платки, иладан переливал разноцветным облаком, торжественным и задумчивым.

Васильев быстро оглянулся, не видит ли кто, и юрко шмыгнул на паперть.Солнце косило из окон цветными полосами, и блестели праздничные тугиепрически, платки, а где-то впереди колыхались над толпой перья на шляпе.Чинной строго стояла толпа, все ждали херувимскую. Строгое молчаниезатаилось. Чуть слышно регент дал тон, и свежим дыханием вошел в церковьтихий аккорд. . Люди перевели затаившийся дух, закрестились руки.

Васильев старался уловить в хоре голос Игнатыча - это он, должно быть,басом выводит: "о-о". Но хор пел вольней и вольней, и Филипп уж не старалсявысмотреть Игнатычев голос, слушал, смотрел на свечи, на радостныйиконостас, на лампадки, как слезы. Филипп даже чуть было не перекрестилсяза соседом. Поднял уж руку, да спохватился и поправил прическу. И он стал вуме отговаривать себя от Бога.

"Какой есть Бог? - думал Филипп. Крепко подумал, даже озлился. - Еслиб был Бог, так стал бы он смотреть на безобразия, что по всей землетворятся. Человек безвинно погибает, а ему хоть бы что. Все может, а ничегоне делает. Давно такому Богу пора расчет дать. - И Филипп с усмешкойпоглядел на сосредоточенные лица соседей. - Поставил свечку в две копейки идумает себе два рубля вымолить. Держи, брат, карман!"

Хор смолк, и только одна басовая нота густо висела в воздухе. Филиппузнал: "Игнатыч орудует".

Нота была точная, круглая, ровная.

Обедня отошла, и толпа двинулась вперед, где с амвона протягивалседенький священник крест. Хор гремел победно.

Филипп не сводил глаз с маленькой дверцы, что вела с хоров на паперть.Повалили певчие. Вот и Игнатыч в полупальто и вышитой рубахе. Он что-тоговорил регенту, маленькому, щупленькому, с козлиной бороденкой; они,видимо, спорили. Они выходили деловито, не крестясь, и Филипп слышал, как