Виктор Вавич - Страница 25

черные, совсем черные, блестящие глаза. Флейтист смотрел на нее, наТаиньку. Тая не шевелилась, замерла, прижав обеими руками к груди носовойплаток, не мигая, смотрела она Израилю в глаза и видела: флейтист играетей, прямо ей, Таиньке. Флейта говорит - и такое, чему она всегда верила, ито самое.

И когда снова стали хлопать, Таинька все еще не могла оторвать рук отгруди, а Израиль кланялся ей, выпрямляя шею. Он повернулся и пошел сэстрады. И только тогда Таинька заметила, что она стоит, поняла, что онаодна во всем зале стояла, пока играл флейтист "последний номер".

Она хотела бежать, она покраснела так, что стучало в висках, и слезызастилали глаза. Но все уже поднялись и заслонили дорогу: был антракт послепервого отделения.

Таинька протискалась к двери, она была уверена, что на нее всесмотрят, и не глядела по сторонам, быстро пробежала улицами домой.

- Передала письмо? - спросил старик в темноте.

- Да, да, - крикнула Таинька. Она бросилась в кровать и закрыла головуподушкой.

В пустой комнате

СОВСЕМ уж стемнело на дворе, а Всеволод Иваныч не зажигал огня - всестоял и смотрел в окно. Ветер шел вдоль улицы, дождь, осенний, провальныйдождь, полосами посек стекло. И над черным, мокрым забором отмахивалась ответра голыми ветками черемуха: горестно, безнадежно.

"Неужто поедет?" - мутились мысли у старика.

- Так-таки возьмет и поедет? - прошептал Всеволод Иваныч.

И он представил себе Виктора в полицейской фуражке, с шашкой на боку,взгляд хмурый, тычет в грудь каких-то чуек: "Осади, осади".

"Не может быть", - мотал головой старик, а сам знал, что может, может.И будет. Ему сперва казалось, что это так же нелепо, как если б Виктор сталвдруг лошадью или Тая солдатом с усами.

"Откуда они выводятся, квартальные? Где-то зарождаются и потомвыползают. Попы из поповичей, из семинарии; доктора из студентов, аквартальные?.. Но не от Вавичей же. Как будто бы вдруг кошка родилапетуха... Пойти к нему, еще сказать?" Всеволод Иваныч отклонился от окна,чтоб пойти, но сейчас же опять нагнулся ближе к стеклу. Все слова, кажется,сказал. Где же оно, такое слово, главное слово, чтоб оно перевесило этууверенность, что будет, будет он околоточным?

"Обещать проклясть! - вдруг схватился Всеволод Иваныч. И сейчас жевесь опустился. - Это уж как мальчик, это из книжек, из театра". И онвспомнил, как актер поднимал руки и тряс ими, точно обжегся. Хрипел, выпучаглаза: "Прррокли-инна-аю!" И настоящего слова не находилось. Он чувствовалВиктора, как он там, у себя в комнате, лежит на койке и читает, нахмурясь.Он видел сына, как будто не было этих двух стенок между ними, а были ониоба в одной комнате.

Всеволод Иваныч смотрел сквозь рябые стекла на размокшую в грязь, вслякоть улицу, уже черную от ночи.

"Что сказать? Это я от гордости, что ли, ищу слов, - подумал ВсеволодИваныч, и вдруг защекотало в переносице, заходила грудь. - Ничего, никакогослова не надо искать, пойду прямо, заплачу, скажу: Витя, Витя! Неужели непоймет он?" И он не стал удерживать рыдания и поспешными шагами понесскорей рыдания к Вите. Он толкнул дверь, зашлепал туфлями, жалкими емуказались свои шаги, и он хотел этого... Рывком распахнул дверь к Виктору.Темно.

- Витя! Витя! - рвануло из груди у старика. Он хотел броситься к сыну.- Витя! - И он сделал в темноте шаг вперед, где была койка.

Все было тихо. Он был в пустой комнате. Он хотел повернуть назад ивдруг упал на постель Виктора. Он не умел плакать, и его душило, онзадыхался и давился слезами. Ему так вдруг стало жалко себя, что он вдавилголову в подушку, поджал коленки и заплакал, во всю волю, как плакалмальчиком из-за обиды.

"И Тайка не приходит", - подумал Всеволод Иваныч про дочь, как простаршую сестру, и стало еще обиднее.

Грудь все дергалась, но слезы пошли ровнее, и Всеволод Иваныч крепчеприжимался к мокрой подушке.

- А! А! - застонала в своей спальне старуха. Всеволод Иваныч вскочил,прислушался. Он тихо, с туфлями в руках, прокрался к жениной двери. Старухаровно дышала, закрыв глаза.

"Во сне это, во сне", - подумал Всеволод Иваныч. Постоял, не шевелясь,минуту и прошел в свою комнату.

"Хорошо, что никто не слышал", - думал он у себя в кресле. Грудь ещевздрагивала, и он осторожно сморкался, чтоб не разбудить больную.

Пес вопросительно тявкнул басом, и через минуту - Тайны шаги. Воттопчется в кухне.

Всеволод Иваныч заперся на ключ и зажег свет.

Он сидел и курил, тупо глядя в темноту под стол.

Было три часа ночи. Лампа мигала и потрескивала в дымной комнате.

Всеволод Иваныч подвинул вдруг кресло к самому столу, и на большомлисте, одном, какой нашел, стал писать, поминутно тыкая в высохшие чернила.

"Витя милый, - писал Всеволод Иваныч круглым, разбросанным почерком, -Витя милый, опомнись и приди в ум. Ты хочешь стать презренным человеком навсю жизнь. Ты будешь оплеван, дорогой ты мой, и никакой слезой этого несмоешь. Пойми, родной, на что ты идешь. Не мучай ты совести своей, неперекричишь ты ее никакими твоими Помпеями. Очнись ты. Если хочется бытьчестным, так не в квартальных это пробовать. Ты кричишь: "Надо, надо".Кому-нибудь да надо. От воров. Так нам-то это с тобой не надо. Мы некрадем, не убийствуем. А мерзавцев - пусть другие мерзавцы за шивороттягают, а не мы. Пусть их. Не для тебя это, Витя мой. Не трудно мне, срадостью моею буду тебя холить, живи с нами. Выучишься еще чему-нибудь. Дая сам тебя научу. Служи где-нибудь потихоньку. Смотри, и Таинька плачет.Опомнись, Витенька. Не марай ты себя навеки. Я помру скоро, мне недолго