Виктор Вавич - Страница 33

нарочно выбирал большие.

Кафешантанный зал горел огнями, зеркалами. Огни играли на графинчиках,бокалах, ножах, на мельхиоровых мисках, в ушах, на запонках, на лысинах, наофицерских погонах. Море светлых зайчиков зарябило у Саньки в глазах. И духстеснился от удовольствия, от ожидания. Он был в тужурке с зеленымипуговицами; она сейчас была ему дорога, как гусару простреленная фуражка.

Алешка Подгорный все в том же сюртуке: он не был еще дома, он вторуюнеделю "нырял" - ночевал по чужим квартирам.

Чистый столик, старательно оттопырилась по углам крахмальная скатерть.Алешка с высокого роста сразу нацелился и стал протискиваться средипублики. Гомон и звяканье посуды и какой-то возбужденный гул стояли надголовами людей. Этот гул вошел в Саньку, и, когда оркестр грянул с трескоми звоном марш, что-то защемило глубоко у Саньки в груди, больной и сладкойнотой запело. И поверх звона и барабанного треска плавал голос скрипки.Женский, просящий.

- Забубенная музыка, - сказал Алешка и навалился на стол, подперруками голову, - под такую, верно, музыку и пропил папаша-то мой казенныеденьги.

Официант пробирался мимо, балансировал, как жонглер, блестящимподносом с бутылками, мисками, бокалами; в другой руке между пальцев онсжимал графинчик и с полдюжины рюмок. Он извивался между стульев и вихлял,раскачивал поднос с посудой как будто только для того, чтобы похвастатьискусством.

Санька на ходу заказал ему майонез и графинчик водки, и лакей кивнулголовой в ответ и вертнул подносом.

Санька налил из потного графинчика себе и Алешке, и вдруг сталорадостно и уютно, будто это их дом, и в этом доме они поедут куда-то ичто-то там по дороге увидят.

- Понимаешь, - говорил Санька, - считаю - сто два и три. Что за черт,думаю?

Алешка задумчиво кивал головой и улыбался музыке.

- Да что я, весить не умею? - продолжал Санька. Он не спешарассказывал: - Раз, два, десять раз считаю - сто два и три! - и Санькасиял. Ему хотелось рассказывать приятное, и он видел, что сквозь музыкуслушает Алешка эти сто два и три и ласково и грустно улыбается.

Музыка грянула последний аккорд, и стали слышны голоса и нестройныйкрик, каким говорят, чтоб перекричать оркестр. Сбоку у занавеса высунуласьдоска с цифрой. Четыре. Санька глянул в программку:

"4. La belle Эмилия, звезда Берлина и Мюнхена".

Капельмейстер сверкнул в воздухе белой манжетой, и труба заигралавоенный сигнал - с места резанула медным голосом, как веселый приказ. Всеповернулись к сцене. Оркестр лихо подхватил сигнал и бодро запрыгал мотивкавалерийской рыси - весело, избочась.

Занавес рывком дернулся вверх, и, вихляясь под музыку, вышла из-закулис высокая немка. Она слегка поворачивалась на каждом шагу. Толстые ногиобтянуты белыми рейтузами, на лакированных ботфортах огромные шпоры.Пунцовая венгерка с желтыми шнурками шаром выпячивалась на груди. Уланказаломлена набекрень, в глазу блестел монокль, хлыстиком la belle Эмилияразмахивала в такт музыке.

Немка щелкнула шпорами и взяла под козырек. Она улыбалась толстой,накрашенной физиономией - самодовольно и задорно.

Санька ��лышал отдельные иностранные выкрики под веселый мотив. Вдругмузыка сделала паузу. Эмилия пригнула колени и закричала всем своим испитымголосом:

- Kaval-ler-r-ri-ist!

Дзяв! - лязгнули тарелки. И оркестр понес дальше, а Эмилия маршировалапо сцене, поводя тазом под музыку. И снова выкрики, пауза, - и:

- Kaval-ler-r-ri-ist!

Дзяв!

Рядом за столиком сидели двое. Военный чиновник с узкими погонами икрасным воротником прихлебывал маленькими глоточками вино, мигал и гляделна сцену, будто что-то считал или примеривал. И его серое лицо с серойбородкой торчало над ярким воротником, как будто не от него голова, а сдругого. Его сосед, толстый, с мясистой угреватой рожей, обгладывал куриныекости, обсасывал, и толстые, мясистые губы обхватывали, присасывались, каккрасные щупальцы. На золотом перстне блестящей бородавкой топорщился топаз.Черными мокрыми глазами толстяк то зыркал на сцену, то щурился куда-то впроход. Вдруг он закивал головой, помахал в воздухе салфеткой и, наскороскусив хрящик, вытер жирные губы. Санька глянул, куда кивал толстяк.

Худенькая женщина, в черном обтянутом платье, меленькими шажками шламежду столов и спин, - она придерживала подол платья и щепетильнопронизывалась в толчее, никого не задевая. Тонкий султан на шляпе грациознораскачивался, тростинкой гнулась и маленькая женщина. Толстый господин ещераз вытер красные губы и схватил ее руку. Она смеялась мелким смехом,вздрагивала худенькими плечами; толстый сдирал с ее маленькой узкой рукиперчатку, сдирал жадно, как будто раздевал и спешил. А она смеялась смешкоми пожималась, как на холоду. Толстый наполовину содрал перчатку и впился,всосался губами в ладонь. - и Саньке стало страшно, вспомнились куриныекосточки. Чиновник все так же прихлебывал из стакана, подняв брови, будтостараясь что-то вспомнить.

Но в это время оркестр заиграл вальс, на сцене уже торчала из кулисыдоска: "№ 2". И Санька прочел Алешке: "Зинина-Мирская, известная русскаякаскадная певица". И вот, в открытом платье с блестками, в юбке тюльпаном -в обычном костюме шансонетки, который носят, как форму, вышла не в тактмузыке бледная женщина: она была набелена, и яркий румянец горел на щеке,как рана. Но зал загремел, затопал ей навстречу. Оркестр на минуту стал.

- Мирская, "Машинку"! - орал кто-то. - "Ма-шин-ку-у"!

Мирская, высоко поднимая голые локти, поправила лямки декольте и