Виктор Вавич - Страница 47

звонко жужжали в тихой комнате. Таня вскочила, отдернула штору изажмурилась, опустила глаза и увидала - зарозовела ее кружевная рубашка,стала легкой, сквозистой. Таня сунула на солнце голые руки, поворачивала,купала в теплом розовом свете. Таня погладила свою руку, чтоб натереть ееэтим прозрачным розовым светом. Рука еще млела сонным теплом. Снизу дворниккрякнул и зашаркал метлой по мостовой. Таня отдернула штору. Она мылась ине могла перестать полоскаться в фарфоровой чашке, и все поглядывала насвое отражение - нежное и легкое в полированном мраморе умывальника.

Потом стала сосредоточенно одевать себя, бережно, не спеша. Онаприколола свою любимую брошку на лифчик - брошка круглым шаром светила набелом лифе. Под платьем не будет видно.

"А я буду знать", - думала Таня. И сделалось жутко: приятно и стыдно.

В зеркало Таня ни разу не взглянула и причесывалась наизусть.

На Тане была черная шелковая блузка. Красные пуговки с ободком, какжестокие капли крови, шли вниз от треугольного выреза на шее. Таняпоглядела на красные пуговки, потрогала жесткую брошку под платьем,вздохнула, подняв грудь, и так остался вздох. Таня пошла в столовую, пошлалегко и стройно, как никогда не ходила, и было приятно, что глянцевохолодит шелковое белье и скользит у колен шелковая юбка. Она строгимируками достала посуду из буфета и поставила на спиртовку кофейник. Досталафранцузскую книгу и посадила себя в кресло. Она держала книгу изящнымжестом и, слегка нахмурясь, глядела на строчки и на свой розовый длинныйноготь на большом пальце. Таня щурилась и сама чувствовала, как тлеют подресницами глаза. Теперь она пила кофе за маленьким столиком. Она красиворасставила посуду и старалась не хрустеть громко засохшим печеньем.

Город просыпался. За окном стукали по панели поспешные деловыекаблуки, и первая конка пробренчала: открыла день.

Таня встала. Она чувствовала, как будто упругие стрелы выходят из нее,напряженные и острые. Казалось, не пройти в узком месте. Строгие ипронзительные, и стали вокруг нее, как крылья. Надела шляпу, жакетку,обтянула руки тугими перчатками, как будто спрятала в футляр красивыеногти, и боком глянула в зеркало, - не надо было: она изнутри лучше видела,какая она во всех поворотах. Она знала, что каждый день, каждое утро ей былподарок. Она не могла оставаться дома, - надо было куда-то нести все, в чемона была, и она протиснулась в дверь и осторожно прихлопнула французскийзамок. Дворник скручивал махорку, с метлой на локте. Просыпал махорку,чтобы сдернуть шапку.

- Добро утро.

Таня медленно, сосредоточенно наклонила голову. Она совершенно незнала, куда шла. Об этом она и не думала. Лакированные каблучки звонкостучали по пустой панели. Трое мастеровых, жмурясь на солнце, высматриваликонку. Таня подошла и стала ждать вагона. Мастеровые прервали разговор иглядели на Таню.

Конка, бренча, подкатила и стала - летний открытый вагон с поперечнымилавками.

Проехав мастеровых, конка стала перед Таней, будто подали карету. Таняпрямо поднялась на ступеньку к той лавке, что пришлась против нее, ступила,не ища места, не глядя по сторонам. И студент, что сидел с краю, рывкомотъехал вбок, как будто занял ее место и спешит отдать. Конка тронулась.Заспанные люди, плотно запахнувшись, везли еще ночную теплоту и покорноболтались на лавках, мягко толкались на поворотах; теперь они тупо моргаливеками на красивую, строгую барышню. Другие и вовсе проснулись и селивполоборота, чтоб лучше видеть. Санька Тиктин только раз глянул на своюсоседку и потом только краем глаза чувствовал ее профиль.

А Таня напряженно глядела перед собой на мостовую в зябком прозрачномосеннем солнце. Санькино плечо прижалось к ее руке, - он берег этоприкосновение, чувствовал его, как теплое пятно на своей руке. Конкувстряхивало, они сталкивались плотней, отскакивали, но Санька сновавосстанавливал это прикосновение.

"Вот настоящая; бывает, значит, настоящее", - с испугом думал Санька.И он думал, что бы он мог такой вот сказать, и не было о чем, и не былослов на уме. Такие не говорят, такие ходят по коврам и смотрят с картин.

И ему стало казаться, что все, что он ни сделай, ни скажи, - все будетне так. Если взглянет, то уж и это будет такое "не так".

И не глядеть, упершись глазами в пол, тоже глупо и стыдно, и Санькадаже хотел, чтоб его не было, но чтоб было, было только это прикосновение.

На каждой остановке Санька замирал - вдруг здесь сойдет. Сошламолочница, увязанная платками накрест, как дорожный узел. Сошла иоглянулась на прощание на Таню. Теперь надо было отодвинуться, но Санька немог. Он глядел в пол и не двигался. Было неловко, пассажиры глядели. Пусть,пусть. Сойдет, - и все, все пропало. Есл�� б осталось на руке, на этом местепятно, как обожженное, и носить его всегда, чтоб не сходило, и никому неговорить, не показывать до смерти, - и больше ничего не надо.

Вагон был уже полупустой, и конка бойко катила под гору по запустелойулице, хлябко, вразброд рякали подковами кони. "Теперь сойдет, сойдетнаверно", - решил Санька, и сам не заметил, как сильней прижался к соседке.Таня чуть шевельнулась - это первый раз; Санька отдернулся, и сталохолодно, как на сквозном ветру. А Таня выпростала руку и поправила сзадиволосы под шляпкой.

"Как хорошо, как просто!" - думал Санька, и ему так понравился этотподнятый локоть, этот привычный женский жест, будто она первая его сделала.Санька задыхался. Конка заскрипела тормозами, кучер обернулся. Таня