Виктор Вавич - Страница 6

пальчиками страницы; на столе под лампой - "Жизнь европейских народов", итак греет своим тельцем, и с таким толком, в двенадцать лет, рассказывает изадает вопросы. И уж Анна Григорьевна зовет спать, а Наденька искосаглянет, чтоб он сказал матери, и Тиктин говорит:

- Attendez, je vous en prie!

И так хочется расцеловать эти ручки, маленькие - как живые игрушки.Сейчас ей двадцать два. И только вчера, первый раз, Наденька ничего неответила отцу, только глянула пришурясь - каким-то чужим лицом - и молчастала есть суп. А он говорил просто о причинах... чего это причинах? - да,голода в России. Тиктин дошел, вставил в узкую щелку плоский ключ и хотел,чтоб пройти незамеченным в кабинет, - в кабинете ждет мать... Надо прямо и,главное, просто взглянуть, то есть так-таки в глаза ей взглянуть, - потомучто если не будет ясности, то, значит, закрепить вчерашнее. Просто - этогоТиктин сейчас не мог еще, а принять вчерашнее - сразу навсегда спрыгивала сколен та теплая девочка, и он боялся, что сейчас, скоро отлетит насиженнаятеплота.

Андрей Степанович, не торопясь, переодевался и думал: "Дурак я, надобыло просто, сейчас же и спросить без всяких, - это что за мина? Просто,как девчонку, - и он смело вышел к обеду, - говорить просто, а если что -прямо тут же остановиться и сказать..." Но Наденькин стул стоял пустой.

Не было и сына Саньки. Андрей Степанович через стол поглядел на жену.

- Эти где? - и кивнул по сторонам на пустые приборы.

- Откуда ж мне знать? - вздохнула Анна Григорьевна. Тиктин глянул ещераз, и вдруг показалось, что жена знает про Надю и даже как будто взаговоре: бабьи тайны. Молча доел тарелку супа и спросил раздраженно:

- Роман? - И сам знал, что именно романа-то никакого не было, небывало это с Наденькой до сих пор. И знал, что этим тревожится АннаГригорьевна. - Роман, что ли?

Анна Григорьевна возмущенно взглянула, Тиктин досадливо сдвинул брови.

- Чай пришлешь в кабинет! - и кинул на стул салфетку.

"Кажется, глупо вышло", - досадовал Тиктин в кабинете. Полистал"Вопросы философии и психологии", новый номер. Но глаза не поддевали букв,и строчки не поднимались со страниц живым смыслом. Андрей Степанович кусалкончик деревянного ножа и не разрезывал книги.

Юноша степенный

"НУ А ЕСЛИ роман, так почему же делать брезгливые физиономии?" -думала Анна Григорьевна. Это она думала обиженными словами, почти вслух...А сама знала, что Андрей Степаныч умилился бы и потек, если б узнал, чтоНаденька действительно выходит замуж. И даже знала Анна Григорьевна, какимбы праздником ходил Андрей Степаныч и как бы подбирал тяжелые ученыеостроты и боялся бы быть сентиментальным. Только жених должен быть хоть быприват-доцент, пенсне, шкаф с книжками, труды, умная улыбка, высокий лоб.Андрей Степаныч беседовал бы и примерял на нем свою образованность.

"Если б, если б то роман..." - и Анна Григорьевна снова задумалась оНаденьке.

Она теперь неустанно о ней думала. Она сама не знала, что все времязанята ею. Она перебирала свои думы, как монах четки, и замыкала круг.

"Нет, какая-то не такая", - думала Анна Григорьевна. Не такая - этозначило: не такая, как она была, Анна Григорьевна. У ней как-то все самовыходило. Все - от чего был смех.

Призывный смех. Анна Григорьевна вспомнила, как она сама раз услышаласвой смех. И тогда подумала: "Какой у меня смех сегодня!" Потом одна вкомнате попробовала, опять вышло - какой-то внутренний, зовущий смех, каксигнал радостный, как у молодой лошади в поле. Это выходило само, без ееволи, и от этого трепетали мужчины, старались острить, показать себя лицом.А когда срывались, то конфузились перед ней... И ей, Анне Григорьевне, этоничего не стоило. Что-то звонкое билось в ней тогда, и она знала, чтовсякому хочется задеть, чтоб именно от него зазвучало это звонкое, веселое.

Она вспомнила санки, Каменноостровский, студента-технолога. Как былосладко и жутко, и она знала тогда, что это от нее так жутко, такзахватывает дух. Она сама не понимала, как это делается, что вот они оба незнают, куда приедут на этой вейке за "рисать копек". Анна Григорьевначто-то обещала, какую-то даль и подвиг, и верила - вздыхала от веры, - чтобудет подвиг. Обещала недомолвленными словами, улыбалась в себя, и все этоделалось само, несло ее куда-то, ей только надо было отдаться этому лёту.

Фонари, бойкий бег, потряхивают бубенцы - все было для нее: и пьяныйвейка, и обмерзшие сторожа, - это чтоб смешно с ними перекликался испрашивал спичек студент. А на Елагином тихо, бело, мягко и неизвестно. Снеба снег кто-то сыплет и торжественно украшает искрами широкий мех наАничкином воротнике. А внутри билось что-то теплое, дорогое и главное. Истудент жмется и держится за Анну Григорьевну и бережет, как жизнь, этодорогое и главное. Аничка взглядывает студенту в глаза, молча и пристально- само так взглядывается. Студент плотней и теплей жмется к Аничкинойшубке.

А разве только это? Разве не говорили об умном? Анна Григорьевнавспомнила, как тот же студент на вечеринке у подруги заспорил, разошелся,говорил, что Гегель - дурак. Анна Григорьевна заступилась, а он крикнул:

- Значит, и вам та же цена!

И все рассмеялись. И студент, и Анна Григорьевна. А потом АннуГригорьевну долго называли Гегелем. Было весело, все двигалось, неслоськуда-то, в этом потоке неслась Анна Григорьевна. И все делалось само и так,как хорошо и как надо.

А Наденька... Наденька как будто под берегом, как будто зацепилась закусты да кокоры, и Анне Григорьевне до слез больно было за дочь, хотелось