Виктор Вавич - Страница 62

рожей, с харей, мордой жидовской вы должны всюду являться, посмотрим, чтовы тогда запоете!

- Вы на бирже попробуйте сказать "жид", и тогда вот посмотрим.

- А вам хотелось бы, чтоб вы кричали: "жид", а вам: "кшижем, кшижем,падам до ног", чтоб еще стлались перед вами? - Тиктин уж не глядел наБрониславну. - Не много ли? - раскачивал головой Андрей Степаныч. Он ужподнял голос до зычной высоты и угрожающе глядел на хозяина.

Хозяин старательно вытирал бородку, обернув руку в салфетку: ловил вгорсть и вытягивал.

Андрей Степаныч поднялся и вынул часы из жилета. Тиктин теперьчувствовал, что вот сотни еврейских глаз глядят на

него с благодарным удивлением и с раскаянием за эту статью, и хотелосьпросто подойти. И как это сейчас можно! И тепло и вместе! И как достойно!Хозяин встал со стула и, не распрямляясь, как сидел, вышел в дверь всемсвоим пиджаком.

- Табак здесь, - встала ему вслед Брониславна. Анеля опустила шепоткомложечки в стаканы.

- Ну-с, надо идти, - сказал Андрей Степаныч. - Благодарю вас, -шаркнул Брониславне. Шаркнул с грацией.

Анеля обтерла руку чайным полотенцем, протянула Тиктину.

- Честь имею кланяться, - шаркнул Тиктин в темную дверь, где скрылсяхозяин.

- Стасю! - сказала Брониславна. Ответа не было. Тиктин шел в сени.

- Холодная шуба, - говорила Анеля.

- Ничего, ничего, - бодро приговаривал Тиктин. - Ничего, - искалкалоши. - Отлично, - сказал Тиктин весело и накинул свою большую шапку.

На ступеньки навалило по щиколотку снега, белым горбом вздулоськрылечко. Щупая палкой снег, Тиктин спустился по ступенькам. В ровный,пухлый снег бесшумно уходила вся калоша, как в воду, и белыми брызгамиотлетал снегу носка.

"А черт с ним, - подумал Тиктин о хозяине. - Клецка!"

Он шире зашагал и размашисто отворачивал вбок палку на ходу.Расстегнул внизу шубу. Шагал молодцом.

В улице было совсем тихо и пусто.

Андрею Степанычу хотелось теперь встретить кого-нибудь. Дома несветились, и даже себя, своих шагов не слышал Тиктин. И только одни фонаригорели на улице, стояли светлыми головами. Для себя жили. Ногами в снегу.Тиктин сбавил шагу.

"Пожалуй, про детей я зря, - сказал Тиктин. Стал на минуту, слегказапыхавшись. - Не надо было!"

Тиктин по глубокому снегу подошел к фонарю и прислонился виском кмерзлому столбу. Шапка съехала набок, и чугун холодил Тиктину волосатыйвисок.

Мысли выравнивались, светлые, ясные, с теплым пламенем, живым иверным. Вытягивались в спокойный ряд.

Тиктин хотел застать дома самовар и Саньку, и Надю, и с веселым тепломподебатировать национальный... да и всякий... какой-нибудь вопрос.

Черт! Ни одного извозчика.

Заелись

ФИЛИПП долбил в свою дверь окостеневшей, замороженной ногой.

- Кто! Свои - кто! Отворяй, черт тебя там толчет.

И слышал, как Аннушка шарила сонными руками, искала задвижку. И сразув сенях обхватила теплая тишина. Угарцем пахло, капустой и мокрымиваленками. Филипп протопал к себе и долго не мог выковырять мерзлым пальцемспичку. Чистенько было в комнате, и на шашечной скатерти стоял ужин,прикрытый тарелкой. Лампа трещала, ворчливо разгоралась. И уж стал виденкомод, тупой, как глиняный, и на нем вазы с пупырышками и пыльные бумажныерозы. И вспомнился рояль - горит лаком, а стол держит альбом.

"И чего не вытянул карточки? Было же время".

Филипп стоял у печки и грел спину.

"И куда б ее посадил?" Филипп оглядывал комнату.

Покорными дубинками стояли по стене два стула с соломенным сиденьем.Наденьке подставлял, говорил: "Извините, пролетарские". Садилась спочтением.

Филипп глядел в пол, на темную тень под столом, и все чудилось, чтовот придет в черном шелке, каблучками по этому самому полу, и вот будетсидеть на этом стуле, вот так вот: ножки на перекладинку.

"Отчего? Было же с вареньем?"

Вот на том стуле сидит и больше ничего! И Филипп не глядел на стул,чтоб лучше казалось, что сидит. Глаза щурились, и Филипп осторожно дышал.Вот сейчас совсем, совсем сидит. Филипп закрывал глаза. Немного страшностановилось от того, что там, сбоку, на стуле, сидит черная барышня: сидитмолча, не двигаясь. Слипались глаза. И сбоку тут она: недвижно глядит передсобой. Ножки на перекладине, зацепилась тонкими каблучками. "Сиди, сиди, неспугну!" - и Филипп жмурился и не шевелился. Печка приятно жгла спину. Сонкутал и кутал Филиппову голову. Гудел ветер в боровке и погрохатывалзаслонками. И казалось, будто едет куда, на поезде, что ли, и она с ним.Вдруг рванул ветер, будто хлестнул его кто, и форточка распахнулась,ворвалась погода, и присел огонь в лампе, забился. Занавеска залопотала напривязи.

"А дура безрукая!", - и Филька потянулся через стул, навстречу свежейструе, закрывать форточку. Книги из-за пазухи стукнули об стол.

"Подумайте, говорит", - вспомнил Филипп Наденьку. Хлопнул книги наполку и сел на кровать разуваться. И вспомнилась Наденькина быстрая ручка,беспокойные пальчики. Жалостливо вспомнилась.

"Ладно, ладно, подумаю", - сказал Филька в уме и натянул одеяло наголову. Он знал, что на стуле уж никого не было.

Еще темно было - проснулся Филька. Слышней вчерашнего рвал на двореветер, скреб вдоль по стене, и охало окошко от порывов. А из коридорашаркала валенками Аннушка, и мазала светлая полоса от лампы. Уж простылакомната. Филька чиркнул спичку - проспал. Вскочил на холодный пол ивпотьмах стал натягивать холодную одежду.

Так и чаю не пил, толкнул дверь ногой и спешным шагом выскочил втемную улицу. Ветер бил в глаза мерзлой, колкой пылью, бросился в рукава.