Виктор Вавич - Страница 8

в комнату на цыпочках и благоговейно станут над диваном".

"Не шумите!.. Как мы раньше не замечали, что она..."

Наденька сделала самое трогательное, самое милое лицо. Но тут онавскочила, вспомнила про розу в столовой в вазочке. Она засунула мокрый,колючий корешок за декольте - мертвым ведь не больно. Посмотрела в зеркало.Ей захотелось поставить рядом пальму. Она присела, обхватила тоненькимируками тяжелый горшок, прижала к груди - роза больно колола. Это поддавалоей силы. Она спешила и вздрагивала, как человек, который первый раз крадет.Она поставила пальму в головах дивана и легла с помятой розой.

Теперь было совсем хорошо. Наденька повернулась чуть в профиль - таккрасивее - и замерла.

"Тише! Она как спит".

Уже будто целая толпа в комнате. Все смотрят. И Катя, подруга, тут.Катька завидует, что все любуются на Наденьку. Наденька гордо вздохнула.Теперь она закаменела, не шевелилась. Совсем закрыла глаза. Она чувствовалана себе сотни глаз. Взгляды щекотали щеки. Она подставляла свое лицо, какпод солнце. Прерывисто вздыхала. Разгорелась, раскраснелась. Онавытянулась, сколько могла, на диване.

"Наденька, голубушка! Милая! - это уже говорит мама. - Красавица моя!"

Наденьке и гордо, и жалостно. Слезы мочат ресницы. Наденька нераскрывает глаз. Застыла. Теперь уже она не знает, что такое говорят.Говорят такое хорошее, что нельзя уже словами выдумать, и так много, чтоона не поспевает думать. Вся комната этим наполняется. Еще больше, больше!У Наденьки спирает дыхание. Еще, еще!

Звонок.

Наденька испуганно вскакивает.

Подушка, роза, пальма! Конечно, сперва пальму. Ничего, что криво.Только на третий звонок Наденька спросила через дверь:

- Кто там? Матрена!

- Конечно, боязно, барышня, открывать. Подумать: одни в квартире. Дажевон раскраснелись как!

В этом зеркале, как раз за подзеркальным столиком - он чуть отошел, -была щель между стеклами - узкая, туда по одному, как в щелку почтовогоящика, можно перебросать эти листики; один за другим. Наденька встала иосмотрела дырку.

Апельсины

АНДРЕЙ Степаныч помнил в своей жизни случай: глупый случай. Даже неслучай, а так - разговор. Он еще студентом, на домашней вечеринке, взял старелки апельсин и очень удачно шаркнул ногой и на трех пальцах преподнесапельсин высокой курсистке. И вдруг, как только курсистка с улыбкойпотянулась к апельсину, какой-то гость - лохматый, в грязной рубахе подпиджаком, - залаял из спутанной бороды:

- Да! Да! Как вы... как мы смеем здесь апельсины есть, когда там, там,- и затряс сухим пальцем в окно, - там народ умирает с голоду... Сго-ло-ду! - крикнул, как глухому, в самое ухо Андрею Степанычу. И блестящиеглаза. И кривые очки прыгают на носу.

На минуту все вокруг смолкли. Андрей Степаныч повернулся к очкастому,все так же наклонясь и с апельсином на трех пальцах, и сказал:

- Возьмите этот апельсин и накормите, пожалуйста, Уфимскую губернию.

Очкастый не взял апельсина, но и курсистка не взяла, и Андрей Степанычположил апельсин обратно в тарелку. С тех пор Тиктин заставлял себя естьапельсины: он чувствовал, что избегал их. И всегда именно при видеапельсинов Тиктин отмахивался от этой мысли.

Он твердил себе:

- Лечение социальных зол личным аскетизмом - толстовство и равноумыванию рук. Пилатова добродетель.

Этот апельсин никогда не выходил из головы Тиктина, и время от временион подновлял аргументы. И вечером, в постели, после умных гостей, АндрейСтепаныч налаживал мысли. Многое, многое шумно и умно говорило противапельсина, но где-то из-под полу скребли голодные ногти. И все мысли противапельсина всплывали и становились на смотр.

Вечером в постели Андрей Степаныч опускал на пол газету, закладывалпод голову руки и смотрел в карниз потолка. Теперь он председательствовал иформулировал мысли, что получил за день. Мысли были с углами, иногдавитиеватые, и не приходились друг к другу. Андрей Степаныч вдумывался,формулировал заново и притирал мысли одна к другой. Он ворочал ими,прикладывал, как большие каменные плиты, пока, наконец, мысли нескладывались в плотный паркет.

Андрей Степаныч еще раз проверял, нет ли прорех - строго, пристально,- тогда он решительно тушил свет и поворачивался боком. Он подкладывалпо-детски свою толстую ладошку под щеку, и голова, как вырвавшийсяшкольник, несла Андрея Степаныча к веселым глупостям. Он представлял, чтоон едет в уютной лодочке. Внутри все обито бархатом, и лодочка сама идет -такая уж там машинка какая-нибудь. Идет лодочка по тихой реке, и едетАндрей Степаныч к чему-то счастливому. А сам он - хорошенький мальчик. Ивсе ему рады, и он сам себе рад. Андрей Степаныч никогда не доезжал досчастливого места, засыпал по дороге, подвернув под щеку густую седоватуюбороду.

Наденька услышала голоса из кабинета - много густых мужских голосов иодин ненавистный, медлительный, носовой, требующий внимания. Она прошла встоловою, чтоб лучше слышать, и долго выбирала стакан в буфете - иненавистный голос цедил слова:

- Да, с крестьянской точки зрения, мы все бездельники, тунеядцы. А я,как судья, даже вовсе вредный человек - от меня исходят арестантскиероты...

И бас Андрея Степаныча:

- Но мы-то, мы за все это ведь отвечаем? Или не отвечаем? Вот выответьте-ка мне.

Наденька перестала бренчать стаканами.

- Перед чем? - не спеша, в нос произнес судья. - Перед культурой илиперед народом?

- Перед самим собой! - рявкнул Андрей Степаныч, и слышно было, как зло